Первоначальный вид фотографии был иной, без паспарту и вклеенного портрета в нижнем правом углу. Все эти изменения внес Афанасий Михайлович уже в годы учебы в Ленинграде.
Сибирские страницы жизни
Афанасий Михайлович
с женой Анной Клементьевной Диевой, Иркутск, рабфак
Афанасий Михайлович с женой Анной Клементьевной Диевой, Иркутск, рабфак Отец мой выходец из бедной деревушки бывшей Смоленской губернии Юхновского уезда. Он вместе с отцом и братьями занимался отхожим промыслом по специальности землекоп-тачечник на постройке новых железных дорог. В то время «юхноцы» славились на всю Россию своим мастерством.
Мать – коренная сибирячка , неграмотная. Родился я в Восточной Сибири при станционном селе Тайшет. В детстве долго удивлялся : «Кто это так складно придумал название наших железнодорожных станций – Ук, Камышет, Байроновка – Тайшет?»
Много раз радостно встречаем возвышенные и грустные слова мы об этой нашей детской такой неповторимой поре жизни. Но путь в детство для нас закрыт. Справедливы об этом слова одной песни: «В детство билетов нет, билетов нет». Лишь в воспоминаниях можем вновь мы пережить детские восторги и огорчения. Но не каждому дано это, а кому суждено – тому выпало большое счастье.
Долгие годы храню я единственную , от времени пожелтевшую , фотографическую карточку нашей семьи, часто всматриваюсь в родные близкие мне лица. Вижу там и себя в пору первых робких шагов.
На карточке в середине с гордым достоинством восседает моя бабушка. После смерти деда в Сибири осталась она главой семьи. На ее округлом полном лице отражено задумчивое спокойствие. Такие же полные руки ее , с заложенными в переплет пальцами, поддерживают пышную грудь. По свободно лежащей темной ее кофте , рассыпан белый мелкий горошек. В своем спокойствии она кажется удивительно строгой.
Слева от нее сидит единственная ее дочь, справа стоит моя мать. В старомодном , в мелких цветочках, с множеством поперечных оборок платье, с гладким зачесом назад светлых волос, мать держит на руках меня в годовалом возрасте.
Рядом с матерью, уцепившись ручонками за ее платье, насупясь , стоит моя трехлетняя сестренка. Исподлобья, недоверчиво смотрит она на необычайного фотографа. У него происходит что-то крикливое и смешное. Оно заставило и меня в детском восторге широко раскрыть беззубый рот и сощурить глаза.
Моему смеху улыбаются глаза отца, он стоит за левым плечом моей матери. В добродушной улыбке разошлись губы дяди Ивана, что стоит по старшинству рядом с моим отцом. Так же по старшинству выстроились в ряд и остальные четыре брата отца – Павел, Саша, второй Павел, которого в отличие от первого называли Пашутка, и младший Дмитрий — Митюшка.
Все они обеты в праздничные костюмы. Между отворотами пиджаков видны выглаженные светлые косоворотки. Косоворотка младшего – Митюшки, перехвачена ученическим кожаным ремнем с металлической сплошной пряжкой. Молодые лица моих дядей напряженно серьезные, похоже снимались они впервые.
Да, каким-то чудом сохранилась у меня машинописный обрывок обвинительного акта, составленного на дядю Ивана. Обвинялся он в том, что на станции Байроновка Сибирской железной дороги, узнав об аресте ремонтного рабочего Антонова, во главе двадцати ремонтных рабочих, стал требовать он от жандармского унтер – офицера Цицина освобождение Антонова.
В начале дядя Иван уговаривал Цицина, а потом, согласно обвинительного акта, «стал угрожать скандалом, заявив, что вместе с рабочими «разнесет» станцию». Ввиду возбуждения рабочих, которых Ковалев подстрекал к сопротивлению, унтер – офицер Цицин принужден был отказаться от ареста Антонова, который остался тогда на свободе».
Вследствие этого, и на основании статей таких-то, старший рабочий Иван Петров Ковалев, двадцати восьми лет, подлежит суду Иркутского окружного суда».
Умер дядя Иван вслед за моим отцом, в конце девятьсот пятого года.
Часто задумываюсь я над этим обрывком обвинительного акта, над преждевременным уходом из жизни моего отца и дяди Ивана в то тревожное время нашей родины.
Память детства сохранила мне скупые, но полные горечи слова моей бабушки:
– Эх , Мишутка, Мишутка, рано осиротел ты. Мало прожил твой отец. Надо-же было случится такому горю. И отец твой и дядя Иван, оба простые рабочие, оба простыли на работах и один за другим ушли от нас…
Раннее детство
Когда вспоминаю о своем детстве, всегда удивляюсь человеческой памяти. Как долго хранить она жизненные впечатления, особенно в нашем детском возрасте.
Было мне не больше пяти лет когда, как будто бы в туманном сне, запомнился дом, в котором квартировала с семьей моя бабушка. Запомнилась длинная однорядная цепочка похожих друг на друга одноэтажных деревянных домиков привокзальной улицы. К домикам прижималась, ползла вдоль улицы грунтовая проезжая дорога. Между дорогой и железнодорожными путями тянулась за дорогой широкая полоса густой травяной зелени.
В один солнечный летний день играл я один во дворе у бабушки и вдруг за воротами услышал необычную, поразившую меня музыку. Быстро проскользнув в щель полуоткрытой калитки застыл я в удивлении. Прямо и вправо от меня вдоль ближайшей тупиковой линии далеко, далеко тянулись, блестели на солнце своей белизной штабеля новых железнодорожных шпал.
Впервые тогда, подойдя близко к шпалам, заметил я, как в знойных солнечных лучах мелко, мелко дрожит, словно живой, переливается воздух. Увидел это, удивился и запомнил. Позднее бабушка рассказывала мне:
– Вот, Мишутка, когда строили железную дорогу, ведь к самой линии подходила тайга-то. Ну и стали эту тайгу вырубать и готовить шпалы. А когда построили у нас дорогу шпал потребовалось еще больше. Вот в это время и поставили твоего отца десятником по приемке этих шпал в казну. Бывало навезут на нашу станцию этих шпал видимо невидимо, а после и отгружают их в вагоны и отправляют туда, где они требуются.
Вспоминая об этом всегда думал: «Может быть часть шпал, что впервые я увидел тогда, принимал мой отец ?».
Так думал и с грустью сожалел: «шпалы то увидел, запомнил, а вот отца, по малолетству своему, запомнить не сумел».
В тот раз особенно удивился на станции я множеству поездов с красными вагонами. Эти поезда все прибывали и прибывали, забивали станцию. С резкими визгами откатывались тяжелые двери вагонов, из них с хохотом, выкриками пачками выскакивали в светло-желтых формах солдаты, горохом рассыпались по густой зеленой траве.
Но больше всего удивили меня солдаты, что держали в руках диковинные, разных размеров, изогнутые трубы, напрягались, дули в них, а эти трубы, блестя на солнце, издавали громкие разных голосов звуки. Так впервые услышал тогда удивившую меня музыку военных оркестров.
Мог ли в то время знать шестилетний ребенок, о том, что это был конец бесславной русско-японской войне. Конец той войне, где погибли на маньчжурских полях многие тысячи наших русских солдат.
Мог ли понимать о том, что эти солдаты, оставшись в живых, вот здесь под звуки духовых оркестров, радуются ликуют словно малые дети, возвращению на родину, к себе домой, к своим семьям, о том, что зарываясь в сочную травянистую зелень жадно вдыхая этот запах родины, опрокидываясь навзничь, вперив свои взоры в синюю высь неба, все они мечтают о волнующих встречах.
В то лето в нашем доме, в маленькой дощатой кладовочке, нашел я крошечный блестящим голенищем сапожок и спросил:
– Мама, это чей?
Вмести ответа покатились из глаз ее крупные слезы, потом всхлипывания перешли в глухие рыдания.
Глядя на нее я тоже заплакал. После стал замечать, как занимаясь шитьем, часто тихо напевала она свою любимую песню:
Позарастали стежки-дорожки,
Где проходили милого ножки”
Я смотрел на нее и вздел как блестящие, крупные слезы, одна за другой капали на ее шитье.
Любила бабушка рассказывать мне о моем отце, крепко запомнились ее задушевные слова:
– Был отец твой, Мшцутка, веселым, справедливым и ласковым. За это все и любили его. И на военной службе был он на хорошем счету. Военное песни запевал всегда первым. Голос у него был хороший, приятный. За эти песни любил его и командир. Вот раз приехал к ним большой военный начальник, проверить как солдаты выполняют службу, а понравился ему твой отец, Захотел начальник перевести его к себе поближе. Ну и стал он у командира расспрашивать о твоем отце:»Кто он, да что он?»
А командир-то был хитрый. Он и говорит начальнику:
«Ваша высоко-благородие, да солдат-то этот в напей роте ведь первый «запивала!».
Не пил водки большой начальник и не терпел кто ее пьет.
Так и остался отец твой на старом месте до окончания службы.
–Бабушка, а почему он не оправдался перед большим начальником? — возмущался, спрашивал я.
– Перед самым уходом с военной службы узнал об этом отец- то твой. Да если бы и раньше узнал, как мог бы он перечить своему командиру — успокаивала меня бабушка:
– И после, дома, любил отец твой песни петь вдвоем с твоей матерью, больше все песни наши, смоленские. Запоют бывало они, слушал бы все время их да и слушал.
Я всегда жадно ловил каждое слово об отце, горько сожалел что его не помнил.
Бабушка часто внушала мне:
« – Вот, Миша, после смерти твоего отца, много раз подряд видела я один и тот-же сон. Идет будто ко мне ваш отец, на одной руке несет тебя, а на другой несет сестру твою Настю и говорит мне:
– «Мать, а мать, не бросай моих детей!”
В такие минуты голос бабушки снижался, до шопота. Он больно щемил мое сердце. Слезы медленно ползли по морщинистым ее щекам, некоторые задерживались, на все еще длинных её ресницах и блестели заставшими хрустальными каплями.
Все это сильно волновало меня, глубоко западало в душу. С каждым разом я все сильнее и сильнее льнул к ней.
Так в то время всегда и рвался из дома я к бабушке, которая с семьей стала проживать в западной части нашей зеленой улицы.
Много раз встречаем мы неизгладимое влияние бабушек в наши детские годы. Часто замечаем как, словно угасающая искра, начинает вновь тлеть, разгораться и вдруг вспыхивает ослепительным пламенем их вторая материнская любовь к своим внукам.
В нашем крае весны бывают ранние, но не дружные. В солнечные дни быстро тают огромные сугробы снега. Блестят, урчат на солнце по проезжим дорогам, извиваются змейками, серебрятся ручейки. Казалось весна бесповоротно пришла к нам. Но вот, вдруг на ясное солнце начинают сгущаться, наплывать тучи, а сверху медленно начинают крутиться ,падать мягкие хлопья снежинок. Падая на землю они покрывают ее белоснежной пеленой. Эта пелена, в лучах солнца тает, разжижая землю в весеннюю слякость по проезжим дорогам.
Запомнился мне, в шестилетием возрасте, один пасхальный день, когда мы уходили с кладбища от могилы моего отца. Неожиданно закружились снежинки и повалили с верху пушистые хлопке снега. Они надоедливо залепляли глаза.
Перед нашим домом, тетя Леля тихо шепнула мне:
– Миша, тебя мать хочет забрать к себе
Я ослепляясь хлопьями липкого снега, забрызгивая одежду, хлопающей под ногами грязью, изо всех сил, бросился бежать я к дому бабушки.
И вот бежим мы вдоль зеленой улицы друг за другом, все громко плачем, останавливая изумленных прохожих.
Наконец, мать схватывает меня в охапку, своими сильными руками, крепко прижимает к себе, заносит в дом и резко бросает в темную пустоту между стеной и огромным сундуком.
Сама в изнеможении валится на этот сундук и долго глухо рыдает.
Той ранней весной смутно запомнился и дед — отец моей матери. Не надолго приезжал он к нам — проведать свою дочь. Дед был стар, ходил с батожком, часто прихварывал. В нашей тесной, душной избушке все мерз. Так и не снимал он свою шапку-ушанку и потертый серый овчинный полушубок.
В один солнечный день меня и сестру повел дед в лес за березовым соком.
В низинах колков, еще серели, то здесь — то там крохотные сугробы снега. Привычной подсечкой двух берез, дед вызвал наш бурный детский восторг, когда из них по деревянным лоточкам начал стекать в крынки тонкими струйками хрустальный сок.
Насытившись прохладным соком, гордо шагали мы с сестрой. И каждый из нас нес в обеих руках крынку с драгоценной добычей.
Наступило лето. В погожий солнечный день играл я один на зеленой лужайке просторного двора дома, что снимала бабушка на нашей зеленой улице. Солнце склонялось к закату, но все еще грело по- летнему, заливало светом зелень двора.
Вдруг, звякнула железная щеколда …. Я насторожился. Вижу, что дверь калитки начала медленно, медленно открываться. В ее щель просунулась какая-то подозрительная голова, в помятой затасканной кожаной фуражке. За rоловой просунулась в щель калитки и здоровенная ручища, а ее крючком согнутый указательный палец стал медленно манить меня к себе:
– Мальчик, а подойди-ка, подойди ко мне. Скажи, кто у вас там дома?
Эти слова испугали меня, сломя голову я бросился бежать в дом.
Его громкий окрик:
– Мальчик, подожди. Ну куда же ты побежал? — Словно бичем подхлеснул меня. Показалось, что и он побежал за мной.
В доме была одна дочь бабушки , тетя Леля.
На мой лепет:
– Леля, скорей закрывай дверь, к нам лезут воры.
Она быстро накинула большой железный дверной крюк, тревожно стала допрашивать: .
– Кто там, какие воры?
– Вор открыл калитку манил меня в себе, спрашивал: и кто дома есть?»
– Ну а ты, ты то, что сказал? — допытывалась тетя Леля.
– Я испугался, сразу побежал к тебе.
Долго так перешептываясь, в тревожном ожидании, стояли мы прислушиваясь у дверей. Но к двери никто не подходил. Потом, осторожно заглянув в кухонное окно, тетя Леля увидела, как вдоль улицы уже далеко отъехал на лошади, запряженной в телегу, наш тайшетский мясник.
– Да это же, Лавыдка! — облегченно вздохнув, радостно улыбаясь, вскрикнула она.
Так в тот раз и остались мы без мяса.
В те времена, в каждом доме имелись надежные запоры. Всегда на ночь закрывались оконные сплошные деревянные ставни на длинные железные болты. Но грабители, обычно из числа отбывавших наказание ссыльных уголовников, умудрялись поворотом этих болтов, освобождать их от железных “чекушек» внутри избы. «Чекушки» падали на пол, длинные болты выдвигались наружу, ставни раскрывались. Крики о помощи в глухую ночь, соседи часто не слышали. Потом, чекушки в избах стали привязывать к болтам.
Так в наших местах в то время защищались жители от бродяг- грабителей
