Недавно мой педагог по историческому краеведению дал мне для ознакомления небольшую книгу. Поначалу не очень хотелось читать, ведь в школе и так много задают по литературе, один роман «Война и мир» чего стоит… Времени ни на что не хватает. Однако, когда мне на глаза попались записи от руки – дарственная автора на титульном листе книжки, интерес появился. Было написано: «В музей школы», «В память о добром учительстве и достойных учениках. — Один из выпускников (1940 г.) — А. Краснов, 10. X. 1997 г. Москва»
Возникли вопросы: кто такой Краснов, выпускник какой школы, о каком музее идет речь? В поисках ответов начала читать выходные данные и аннотацию к книге: А. В. Краснов. Ветры времени и жизнь. (Записки ветерана войны и труда), Москва, 1997 г.
Оказывается, Краснов Александр Васильевич — известный историк, профессор, доктор исторических наук, ветеран войны и труда, капитан в отставке, более 30 лет занимался научно-педагогической работой в Иркутском мединституте и Академии общественных наук при ЦК КПСС.
По прочтении этих данных у меня возникла мысль: «Ого! Примечательная личность». Интерес к автору подогрел факт участия в войне. Ведь интересно же узнать в канун 75-летия Победы еще об одном фронтовике.
Привлекательным для меня оказались строки из аннотации книги — автор выражает личное мнение о прошедшем трагическом и героическом. Люблю людей имеющих свое мнение!
А когда я на седьмой странице книжки узнала о его рождении в деревне Короленко Тайшетского района в многодетной крестьянской семье, была приятно удивлена. Да еще оказалось, что Александр Васильевич выпускник бывшей железнодорожной школы №1, правопреемницей которой считается моя, 85-я, школа ….Короче говоря, появилось желание прочесть всю книгу.
Я начала читать. И не пожалела. Рекомендую всем познакомиться с судьбой нашего земляка Александра Васильевича Краснова.
Авторы сайта Тайшетская история обещают выставить копию книги, а пока я подготовила вот этот отрывок.
«…Сам процесс переселения из Рязанской губернии в далекую Сибирь ( в марте 1918 г. — М.Т.) был сложен и долог. Вот как Петр Васильевич (брат автора книги — М.Т.) описывает все это:
“В 1918 году семья Красновых состояла из 7-ми человек: дед Никита, бабушка Марфа, отец Василий Никитич, мать Мария Михайловна, дети -. Петр, Анна, Наталья. Когда отец решился поехать в Сибирь, то тетушка Дарья Никитична, муж которой погиб на войне, не захотела оставаться в России. Отец с дедом решили принять ее вместе с ее пятью девочками в нашу семью и поехать вместе. Изъявили желание поехать в Сибирь и брат отца — дядя Иван с двумя сыновьями — Павлом и Михайлом. Выхлопотали товарный вагон, погрузили весь скарб — телегу, соху, крестьянские кадки и прочую утварь. В вагоне ехало три семьи из 16 человек, в разведку посмотреть Сибирь ехал и дед по матери Михаил Семенович Забавин.
Ехали очень долго — не столько ехали, сколько стояли на станциях (не забудь читатель, что это был “боевой восемнадцатый год”, когда в стране уже пылал пожар гражданской войны). В Тайшет приехали в конце лета. Наняли подводы и выехали в деревню Костомарове. Сняли временное жилье. Пока отец решал вопрос — где приписаться и взять усадьбу, перебивались кое-как, дети побирались.
Наконец, отец оформил усадьбу на вновь нарезанном для поселения участке Паренда в 70-ти верстах от Тайшета. Купили лошадь. Выехали на место и там начали строить дом вместе с дядей Иваном. Однако в то время, когда отец был в отъезде — менял что-то на муку — у деда и его сына Ивана произошла размолвка по поводу того, кто же будет собственником дома. После того, как вернулся отец, было решено переехать в деревню Короленко — в 40 верстах от Тайшета. Здесь купили небольшой домишко. И началась тяжелая, не знающая нормального сна и отдыха борьба за выживание — теперь уже на сибирской земле. Раскорчевка угодий под пашню, возделывание сохой небольших земельных участков, работа у богатых сибирских крестьян по найму, добывание дичи и рыбы в местных лесах и водоемах самыми примитивными снастями и способами — все это пришлось вынести моим предкам. Особенно трудными были первые два года обитания в Сибири. Живя впроголодь, отцу пришлось променять винтовку у какого-то богача за пуд хлеба. Моя тетушка — Дарья Никитична, сестра отца, приехавшая в Сибирь без мужа, чтобы прокормить своих пятерых девочек, троих старшеньких (было-то им всего по 10-12 лет) отдала в работницы богатым крестьянам безо всяких условий и оплаты — лишь бы кормились.
Положение семьи до предела осложнилось в результате засухи 1921 года. Рассказывали мне, пшеничка едва-едва поднялась над землей, выколосилась в мужицкую четверть высотой, редкая и хилая. Осень 1921, зиму 1921/22 года и весну 1922 года питались чем попало: ели печеную брюкву, собирали какие-то полусъедобные растения, вроде “кислицы» (вид дикого щавеля — М.Т.). Голод ускорил кончину бабушки, — похоронили ее весной 1922 года (“не дожила до вольного хлеба”). Меня мать не смогла нормально выкормить грудью, чаще всего кормили печеной брюквой…
“Мне хорошо запомнился тот год, — продолжает в письме брат, — когда ты родился, — 1921-й, а также последующие 22 и 23. Я сам и девочки тетушки Дарьи ходили в поле, собирали съедобную траву. Ее сушили, толкли в ступе на муку, добавляли отрубей, если они были, и пекли лепешки. Когда ожеребилась кобыла, хотели вырастить лошадь. Но ввиду голода подержали жеребенка месяца два и закололи на мясо. Вкусное было мясо!”. (Письмо от февраля 1989 г.)
Кое-что из того времени, приблизительно по достижению годиков четырех-пяти осталось и в моей памяти. К примеру, как отправлялись мы всем гуртом в дальнее сенокосное угодье или жать хлеб, — шесть человек на телеге: отец с матерью и мы — четверо детей. Старшие наиболее сложные участки дороги идут пешком, малышня — на возу. В поле всяк при деле. Уже лет в шесть стали приобщать к труду и меня: пройтись за плугом, жать серпом хлеб, копать картофель… На мизинце левой руки до сих пор сохранились шрамы от пореза серпом. …Настоящим праздником в доме был осенний забой скотины. Для свершения этого акта обычно звали деревенского “забойщика” по прозвищу “Матрос”. Рослый, крепкий, среднего роста мужчина, он, действительно, в прошлом был “флотским”. Управлялся со скотиной ловко и быстро. Тут же набирал кружку струящейся теплой крови, залпом ее выпивал. В день забоя неизменно готовился вкусный обед — потроха с картошкой, суп из требушины, казавшийся нам подлинным объедением, отваривались на студень ножки. Фаланги конечностей животного, оставшиеся от приготовления студня, мы быстро обгладывали и превращали в “казанки”’.
Особую радость у детей вызывал забой чушек. Разумеется, не самый этот процесс, который воспринимался всеми, в том числе и детьми, как естественное и необходимое дело, а его многообещающие последствия. Любимым нашим лакомством были обжаренные на костре, частично почти обуглившиеся, уши и хвост животного. После обжаривания мать скоблила их ножом, разрезала на равные доли. Самыми вкусными были окончания ушек и хвостика, Они лучше прожаривались, хорошо разжевывались. При дележе каждому хотелось, чтобы досталась именно эта часть.
Памятными остались дни, когда отец возвращался из дальней деревни с маслобойки. Он привозил одну-две четверти рыжикового или конопляного масла. Дети тут как тут: ждут угощения. И оно приходит: каждому наливается блюдце масла. Мы макаем в него куски ржаного хлеба, с аппетитом жуем.
Осенняя уборка картофеля — новые радости у детей. Здесь они сопряжены с участием в труде. Дети помогают взрослым подбирать картофель в ведра и корзины, те, кому лет побольше, относят ведра с картошкой, ссыпают в бурты. Работа идет, а на уме — предвкушение предстоящей трапезы из запеченной в золе картошки. До чего же она вкусна! Сдерешь с картофелины обгоревшую корочку, а под ней рассыпающаяся, пышущая ароматным запахом снежно-белая крупистая масса, буквально тающая во рту, как сахар. Съешь одну, вторую и еще хочется. Печем картошки вдоволь, всем хватает.
Участие детей в крестьянском труде великолепнейший русский обычай, переходивший из поколения в поколение, который, кажется никто из-под палки и не вырабатывал. Это глубоко заложено в самой детской натуре как момент I познания мира и сопричастности к нему…
Время шло. Упорный крестьянский труд в условиях советской власти начинал приносить хотя и небольшие на первых порах, плоды. Вот уже отец покупает вторую — совсем молодую лошадку (“кобыленку”). Отработала свой век соха. Помню, как привез отец новенький, сверкающий краской плуг, и все мы, радуясь, ходили вокруг него, ощупывали. Вот уже и две коровушки на дворе стало, с десяток овечек. И хлебушка стали побольше собирать. И хотя налоги на крестьянина были довольно ощутимые, сусеки амбара постепенно заполнялись зерном. Заметно было, как стал подниматься моральный настрой у моих предков-земледельцев. К 1928 году хозяйство отца, благодаря упорному труду всей семьи, всяческой поддержки крестьянина-труженика советской властью перешло в разряд маломощных середняков.
Недолгой была эта радость. Чрезвычайщина, прокатившаяся по всей стране в связи с затруднениями и хлебозаготовках 1927/28 года, не обошла сгораний и Тайшетский уезд (правильно — район — М.Т.). Известно, что в январе 1928 г. в Сибкрае находился Сталин, побудивший местные власти к проведению драконовских мер в целях выколачивания хлеба у крестьян. Все это в полной мере испытала на себе и наша деревенька. Помню, как какие-то группы мужчин в 4 человека в суровую зиму 1927-28 года ходили по дворам, заглядывали в амбары, ворошились в скирдах соломы и сена, ища “припрятанный хлеб”. Крестьяне опасливо смотрели в окна с мольбой, абы прошли мимо. “Василей, к Герасиму пошли, — крестясь тревожно говорила отцу мать — Господи, пронеси мимо!” Но мимо, как правило не проходили. Хлеб нередко выгребался так, что мужик- труженик оставался с пустыми руками. Надо сказать, во всей этой кампании “борьбы с саботажниками хлебозаготовок” нередко грели руки местные “активисты», руководствуясь групповыми интересами, родственными связями, личными счетами, а иногда — и корыстными побуждениями. В нашей деревне чувствовалось засилье «Скобарей” — выходцев из псковской губернии, в большинстве повязанных родственными узами. Председатель сельского Совета — их ставленник, был настоящим держимордой. Всячески притесняли они крестьян-одиночек, выходцев из других губерний.
Не обошла стороной эта кампания и моего отца. В 1928 году отец с хлебозаготовками кое-как выкрутился. Но в 1929 году положение осложнилось.
Из письма брата: “К 1928 году у нас было около 7 гектар пахотной земли, Урожаи повышались. Купили на два дома, с Власовыми веялку. Имели двух рабочих лошадей, две коровы, до десяти овец, двух свиней, в том числе свиноматку с поросятами, кур, уток. Перекрыли дом, подвели карниз. Прибавилась и надворная постройка. А в 1929 году нашему хозяйству определили довольно высокий план хлебозаготовок. План этот, как ни трудно, отец выполнил. Но председатель сельсовета наложил встречный (в те годы так было: сначала обычный план, потом встречный, потом твердое задание, которое невозможно выполнить, а после этого — раскулачивают, выселяют) Отец, не ожидая твердого задания (хотя в деревне были и более зажиточные хозяйства, которые встречного плана не получили) решил распродать все хозяйство и выехать в Алтайский край, где у нас были родственники”. (Письмо от февраля 1989 г.)
Но и в Алтайском крае манна небесная на нас не упала. Приехав в село Озерки Шипуновского района, мы, как говорится, попали из огня да в полымя. Перезимовали кое-как в приобретенной по дешевке глинобитной избенке, живя впроголодь. А беды продолжали обрушиваться одна за другой. Во время бурного весеннего ледохода на реке Чарыш — притоке Оби — образовался крупный затор. Река вышла из берегов, поднявшись на 3-4 метра, затопила значительную часть прилегающих к нему равнинных земель. Наша “мазанка”, — так называли алтайские жители глинобитные домики, — стоявшая метрах в трехстах от берега, была затоплена, а затем и разрушилась. Пришлось перебираться к родственникам, жившим на более высоком месте. Летом новый удар судьбы. Сильнейшая засуха погубила посевы, собирать с полей, собственно говоря, было нечего. Было ясно, что сельскохозяйственная артель, в которую вступила наша семья, останется без хлеба. Помню, как метались мои родители, не зная, что делать: нет хлеба, нет жилья, жалкий запас деньжонок истощился. Появилась мысль вернуться обратно в Восточную Сибирь, в ту же деревню Короленко. Там все-таки осталась моя тетушка — сестра отца — у которой на время можно приютиться. Списались с правлением организованного в той деревне колхоза “Красный партизан” на предмет вступления в данный колхоз. После того, как согласие было получено, — новое переселение, теперь уже с Запада на Восток.
О, сколь тяжела была твоя судьба, мой предок, какой нелегкий крест нес ты на себе, российский крестьянин — и в старое, и в советское время, я какую благодарность должна испытывать к тебе земля наша, потомки наши за то, что держава наша потому и существует, что ее питал российский мужик! Во истину.
многострадальному российскому крестьянству должен был поставлен обелиск на века!
…Переезды переездами, а дети росли. Тянулся за старшими и я, набирался от них и от родительской жизни уму-разуму. С самого раннего детства моим страстным желанием было овладеть грамотой, знаниями.
Первоначальные азы грамотности дала мне моя мать Мария Михайловна. В семье я был самый младший. Рос хилым и болезненным. Мать стремилась во что бы то ни стало сделать меня образованным человеком. Как говорили в те времена, вывести в люди. Сама она была грамотной по тем временам женщиной. Хорошо знала старославянскую письменность, свободно читала церковную литературу, выполненную на старославянском языке. В пять лет мать стала обучать меня грамоте. Небольшая с отколовшимся уголком грифельная доска и мелок были первыми инструментами обучения. Покажет, бывало, как пишется какая-то буква, слово, заставит воспроизвести. В награду — свежеиспеченный, пышущий жаром, вкусно пахнущий блинок. Благодаря ее стараниям, до поступления в начальную школу я свободно читал, мог написать любое слово. Был любознателен. Бывало мой старший брат учит на память заданные в школе стихи. Я тут как тут. Повторяю их за ним и выучиваю их даже быстрее. Запомнился на всю жизнь случай, сыгравший не последнюю роль в моей жизненной судьбе. Как-то выучил я вместе с братом стихотворение об осажденном Петрограде. Кому-то пришла в голову мысль отправить меня в школу вместе с братом. Пришли в школу, расселись за парты. “Кто выучил стихотворение, поднимите руку”, — вопрошает учитель. Вместе с другими поднял руку и я. Заметил меня учитель, позвал к себе, поднял, поставил на свой стол и попросил это стихотворение рассказать. Я бойко начал:
Как под Питером
Рать Юденича
Что же делать нам
Всем теперича?
И отсюда бьют,
И оттель палят.
Ай-да бедный люд
Ай-да Питерград…
Рассказал без запинки этот стих. Похвалил учитель, извлек из шкафа книгу, подарил ее мне. И хотя она была без титульного листа, и я длительное время не знал ее автора, — это был самый дорогой для меня подарок в жизни.
К Лишь по содержанию стихов узнал впоследствии, когда книга была уже утрачена, что это был Александр Блок. Помню заученные тогда отрывки из поэмы “Двенадцать”:
“Впереди Иисус Христос
С белым венчиком из роз…”
“Чиркнул спичку — вот те на,
Тут стена и тут стена.” …
А через год, когда я пошел в первый класс, Александр Иванович Сажаев встретил меня как своего любимца, всячески поощрял и развивал во мне стремление к знаниям, прилежание в учебе.
Несколько слов особо скажу об учителе. В те времена учитель пользовался исключительным авторитетом у населения, был заметной фигурой в деревне. “Учитель идет”, — показывают бывало в доме на идущего по улице учителя. На собраниях слово учителя было весомым и авторитетным. Учитель, если он к тому же был талантливым и убежденным борцом за новое, оказывал заметное влияние на культуру, весь быт деревни. Александр Иванович Сажаев — совсем молодой парень, — был именно таким. Старожилам моей деревни даже на склоне лет помнятся “живые газеты”, которые готовил и выпускал он со своими учениками. Делались они в стихах, которые сочинял он сам. Политически заостренные, с юмором, “живые газеты” били в цель, высмеивали отсталость, шалости детей и грешки взрослых.
Побывал я как-то в родных местах, встретился с сестрицей Анной Васильевной. Рассказывает про первую живую газету, нашумевшую в деревне. Вспоминает фрагменты из нее. Ведущий декламирует:
Дядя Буров рыбу удит,
Рыбу удит — продает.
Ну и скряга этот дядя,
Облигаций не берет!
Хор.
Правильно, правильно!
Совершенно правильно!
Мы железную дорогу
На Паренду проведем,
Вместе с Мишей Колосковым
Аппарат мы заведем.
Хор.
Правильно, правильно!
Совершенно правильно!
Долго деревенские жители, особенно молодежь, распевали эти куплеты из живой газеты, высмеивая своих проштрафившихся односельчан…
В моем жизненном становлении немалую роль сыграл мой дедушка Никита. О нем хочу сказать особо. До чего же удивительным человеком он был. Само имя его — Никита — отдавало чем-то широким, русским, неодолимым, как сама Россия. Ласковый, добрый, мудрый. И к тому же шутник. Увидит, что внук не в настроении: “Шура, у тебя, видать, чахлушка на боку?” Позднее я пытался выяснить, что же такое “чахлушка”. Да так и не установил. Но смысл был ясен: что-то случилось, чем-то недоволен. Заманит, бывало, меня к себе на теплую русскую печь, где было его постоянное пристанище (да я и сам часто туда тянулся). Обхватит своими жилистыми, еще достаточно сильными руками и начинает со мной всякие шутки вытворять. “А вот я сейчас тебя подкую”. Захватывает подмышку мои ноги и начинает по подошве постукивать ногтями согнутой руки, приговаривая: коф! коф! коф! Кы-ых! Кы-ых! Я безудержно хохочу от невыносимой щекотки, стремлюсь вырваться из цепких рук деда. Дедушка хохочет вместе со мной, продолжая меня “подковывать”…
Когда я стал подрастать, дедушка Никита начал разговаривать со мной на “взрослые” темы. Подсказывал, как надо сладить то или иное, говорил о сокровенном в природе, о деревьях и кустарниках, о зверях и птицах, повествовал о своей нелегкой жизни. Сам он пока видели его глаза (впоследствии он ослеп), непременно что-нибудь мастерил, делал какую-нибудь нужную в хозяйстве вещь. Свяжет метлу, насадит ее на черенок, — метла — нарадуешься, в руки просится. То возьмется ремонтировать грабли, вставлять в них недостающие зубья. То топор поточит. Непременным делом его была уборка двора. Подметет, подберет мусор, поправит поленницу. Под навесом на свое на свое место водрузит всякую хозяйственную вещь. Непревзойденным мастером был дедушка в плетении лаптей. Поныне перед глазами эти сплетенные им лапти с “подковыркою”. Нынешнее поколение не знает, что такое “кочетыг”. А незамысловатый сей крестьянский инструмент незаменим, данном деле. С его помощью уже вплетенное лько оттягивается и в эту щель подсовывается другое. Лапти с подковыркой — лапти, в подошвенную часть которых вплетена суровая, прочная бечева. Такие лапти прочнее, эластичнее, более долговечные, в них меньше проникает пыль и грязь. Хаживал я в таких лаптишках с “подковыркою”, сработанных моим любимым дедом. Идешь, а под ногами упругий хруст. Не скрою, и сейчас после натруженных от плохо скроенных и сточенных, да еще и из искусственной кожи, туфель искренне хочется обуть настоящие русские лапти, походить в них хотя бы на своей даче.
Помню, дедушка вынашивал идею сконструировать зерносушилку — простой барабан с подогревом. Любопытно, что в последствии в колхозах появились подобные незамысловатые агрегаты. Крестьянская идея пробила себе дорогу…
Даже потеряв процентов на 90 зрение, дедушка ходил в окрестные леса за черной смородиной. Росла она в полутора верстах от деревни, в заболоченном месте. Дед хорошо знал эти места. Ориентировался по солнцу, ягоду брал на ощупь. В памяти осталась картина: я сижу на крыше сарая и вижу: идет мой дедушка по прогону из леса домой с лукошком через плечо, наполовину наполненном крупной зрелой смородиной. Всякий раз, когда приносит он этот дар природы, в первую очередь, угощает меня. Мой дедушка был русский до мозга костей — в том смысле, что вобрал в себя лучшие черты россиянина — порядочность, уважительность к людям, бесхитростность, человеческая простота, сочетаемая с мудростью. Как большинство русских, не прочь был в праздничный день или после горячей баньки принять рюмочку. Садился, бывало, в праздничный день за стол. Отец достает наполненный горячительным напитком сосуд. “Дед, налить тебе?».- «Плесни немножко”. Наполняют старинную, отлитую в тяжелом стиле рюмку. Крякнув, дедушка со смаком выпивает. Утерев усы, закусывает черным хлебушком.
Мудрость дедушки проявлялась в глубоком понимании христианского учения, церковных книг. Он был в нашей деревне единственным истолкователем Нового Завета. Откуда все это было у него? Ведь он, кажется, даже церковно-приходской школы не оканчивал. Бывало соберутся зимой у матери соседки. “Марья, почитай что-нибудь”. Мать берет затрепанный Евангелий, читает. Соседки — само внимание, слушают, комментируют, поддакивают. На каком-то месте вдруг спотыкаются. Сидящий на печке дедушка вмешивается, разъясняет все досконально и компетентно.
Прожил дедушка большую жизнь, умер в 94 года. В 1989 году посетил родную деревню. Сходил на кладбище в соседнем лесочке, который в детстве исходил вдоль и поперек. Положил на могилку дедушки цветочек и сделал на скорую руку зарисовку этой могилки как святого места в моей памяти. Кладбище расположено на прилегающем к деревне хребте — мельчайший белый песочек здесь. Лишь кое-где растут редкий кустик бруснички, другой случайной травки, березки да сосенки…
В 1932 году я окончил начальную школу. Что дальше? Семилетней школы близко нет, а отправлять мальчишку за сорок верст в районный центр родители не имели возможности. Принимается решение: пусть еще годик походит в четвертый класс, а там — видно будет. Еще год в четвертом классе. Но и после этого реальной возможности продолжать учебу нет. Бегаю летом с ватагой мальчишек, хожу на рыбалку, купаюсь в речке, не зная, что же со мной произойдет дальше.
А случилось такое потрясение, которое осталось глубокой болью на всю мою жизнь.
7 августа 1932 года был принят Закон “Об охране социалистической собственности”, так называемый “закон о семи колосках”. Со страшной силой обрушился он на деревню. Уже до конца 1932 года на основе этого закона были жестоко репрессированы многие тысячи тружеников деревни, чуть-чуть провинившиеся, а нередко и безвинные.
Читаю стенографический отчет Объединенного январского 1933 г. Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б). Приводятся данные о “ходе выполнения” этого закона менее чем за 5 месяцев. К 1 января 1933 г. на его основе было осуждено 54 645 человек, в судах первой инстанции к высшей мере приговорено “всего лишь” (!) (так в тексте — авт.) 2110 человек, реализовано “только” (!) в 1000 случаях… (см.: ЦПА НМЛ, ф. 17, оп. 2, д. 514, с. 20.)
Какая преступная игра судьбами десятков, сотен, тысяч, а в конечном счете — миллионов людей, тружеников до пота!
Вспоминаю: в воскресный летний день собралась у клуба молодежь. И ребятишки тут же озорничают. Остановились возле клуба два мужичка, сели на крылечко, закурили. Коснулись темы арестов в нашей и соседней деревне. Один говорит: “А ты знаешь, у них (верховных властей — А.К.) есть план — сколько надо взять”. На всю жизнь запомнилась мне эта, как бы мимоходом сказанная фраза!
Беда неожиданно пришла и в наш дом. Отец мой, Василий Никитич, окончив в районном центре скоротечные курсы, работал в колхозе бригадиром-полеводом. Эта начальная агрономическая должность была введена в те времена ввиду отсутствия агрономических квалифицированных кадров. В весенний сев 1933 года в колхозе возникли трудности с подработкой семян: для протравки семян не оказалось в достаточном количестве формальдегида, а погожие дни требовали не мешкать.
Мне трудно сейчас судить, почему же так случилось. Надо иметь в виду, что деревня наша находилась в сорока верстах от районного центра, откуда с базы райпотребсоюза снабжался колхоз. В райцентр ездили по проселочной дороге, которая во время дождя превращалась в кисель, а зимою ее завьюживало. К тому же в одном месте путник, едущий по этой дороге, должен перевалить большой хребет, который довольно круто спускается к равнинному месту. Ездил я один раз с отцом в райцентр по этой дороге. Помню, насколько непросто было и спуститься с этого хребта и столь же непросто подняться. Естественно, что все это серьезно осложняло сообщение с райцентром. Был, правда, в районный центр обходной путь, но намного длиннее ехать приходилось, как говорят в таких случаях, в Арзамас через Кавказ. Эти ли обстоятельства, нерасторопность ли кладовщика, или все вместе взятое создали ситуацию. На весь семенной материал формалина не хватало. Собралось правление. Посоветовались и решили засеять одно небольшое поле пшеницы без обработки семян…»
